Там, где течет молоко и мёд - Страница 21

Единственный оставшийся на свободе папин брат Семен Блюм, отчаянный майор авиации, служил в то время на Дальнем Востоке, и папа, сколько мог, скрывал от него страшные новости. Но он узнал той же весной, стал рваться в Москву, атаковал начальство, слал рапорт за рапортом. Начальство отмалчивалось, рапорты исчезали бесследно. Видно, в их жуткой карательной машине произошел какой-то сбой, Семена не только не тронули, но даже повысили в звании. Войну он начал уже подполковником, в 42-м погиб под Сталинградом и похоронен с почетом, как и полагается старшему офицерскому чину.

Наверняка это была идея Рахели – забрать детей из Ленинграда на все лето в деревню, в старый уютный родительский дом.

«Френкель расширил веранду, – писала она, – погода стоит чудесная, картошка уже зацвела. Люба мне очень помогает, новых курей развели и каждый день едим свежие яйца! Решайте поскорее и приезжайте всей компанией, пока совсем не зачахли от вашего гнилого Ленинградского лета».

В мае 41-го папа отвез всю компанию – маму с маленькой Марьяшей, Марика и Фаню – в родное местечко под Могилевом. Жена его лучшего друга Славика, очаровательная блондинка Майя, уже второй год приезжала туда же с двумя сыновьями. Воистину компания, не соскучатся! Сам он набрал кучу дежурств и надеялся на свободе заработать побольше, потому что просвета не предвиделось – вестей не было ни от Давида, ни от Миши, ни от сестры Сонечки.

ГЛАВА 14. СОНЯ НОМЕР ДВА

Так мирно стучат колеса. Тра-та-та. Тра-та-та. Как аккомпанемент в вальсе. Неужели все это случилось, случилось на самом деле? Она, Соня Блюм, мирный зубной врач, мама хорошей воспитанной девочки, жена уважаемого ученого, и вдруг стала арестанткой?! И теперь ее везут куда-то в ссылку вместе с другими преступниками? И что теперь будет с Фанечкой, с Яковом?

Яков! Об этом надо думать в первую очередь. Как он сказал перед уходом? Это просто период, неудачный период. И рукой еще помахал. Так весело помахал, будто и не расстаемся. А вдруг правда? Яков мудрый человек, он никогда не ошибается! Он еще что-то говорил, что-то важное? Ах да – держись братьев. Он же не знал, что братьев тоже арестуют. Ее чудесных талантливых братьев, преданных Родине тружеников, арестуют, как позорных преступников! Нет, нет, еще остался Арончик.

Арончик – ее опора? Черные глазки, вихор на макушке. Как они растерялись, когда мама с папой привезли младенца! Рахелька даже плакала – вот стыд перед соседями, сама на сносях, Давид ужасно смеялся, а Шмулик ворчал и предлагал выбросить крикуна в речку.

Арончик, игрушечка моя. У мамы совсем не оставалось сил за ним смотреть: «Сорэле, покачай люльку, Сорэле, смени штанишки, Сорка, беги скорей, он сейчас свалится с крыльца!» Чтобы мальчик так любил прыгать! Не успеешь оглянуться, он уже летит – с дивана, со стола, с крыши. Нет, хорошо, что у нее самой родилась девочка. Такая умница, часами играет тихонечко, в пять лет читать научилась. Яков и хотел девочку. Яков. Яков… Преданный домашний человек, такой хороший отец, а она! Предательница. Да, это она, она сама во всем виновата! Замужняя женщина, мать, уважаемый дом – и вдруг интрижка на стороне. Неправда! Это не было интрижкой! И если заплакать, то – о любви…

Солнце светило жаркое, совсем южное. И высокий молодой человек в белой панаме. Какая смешная шляпа! Боже мой, но почему же сразу выбросить! Это так мило – дом отдыха, белая панама. Веер? Ха-ха, это уж слишком. Даже в руках никогда не держала!

Боже, о чем она! Зачем дурманящие мучительные воспоминания, когда Яков… Яков арестован. А она сама?! Она ведь тоже арестована. Безумие. Какое-то дикое коллективное безумие!

Куда они везут нас? Все женщины, одни женщины. А дети? Куда они подевали детей?! Совсем маленьких отрывали от матерей. Совсем маленьких… А Фанечка уже большая. Она и в пять лет казалось взрослой, такая умница. Яков гордился, ни одной четверки в полугодии! Яков, Фанечка... Почему так путается в голове?

Десять лет без права переписки! Что они делают с нами? Через десять лет ей будет сорок два, нет, уже сорок три. Какая разница! А Фанечке двадцать два! Боже мой, почти как ему сейчас!

Правда, это забавно, белая панама? Я хотел, чтоб вы рассмеялись… И если заплакать, то о любви…

Губы горячие, обжигают пальцы, ладони, шею. А щека гладкая, мальчишеская. Как у Арончика. Боже мой, он же ровесник Арончика! Какие жаркие губы, словно теплый вихрь… голова кружится… да, вот так раствориться в этом тепле, в этом жаре, не дышать… Как невесомо тело, или это руки его обнимают так крепко… земля плывет, губы в губы, дыхание в дыхание… Да! Да! Раствориться в этой нежности. Мальчик мой! Безумие мое! А как же Яков? Я не знаю. Я ничего не знаю. Только этот миг, еще миг. Я уйду. Я сама уйду. Боже мой, я люблю его! «И если заплакать, то о любви…»

Яков догадывался. Яков, ее муж, близкий, родной человек, словно Рахель или папа. Какое везенье родиться младшей дочкой в семье. Сорэле, папина любимица. Борода седая, в тугих колечках, так и тянет намотать на пальчик. Папа жмурится и смеется. Спой, спой, девочка, птичка моя! Как легко и радостно петь у папы на коленях, а сам он подтягивает басом, будто другую песню, но маленькая Сорэле чувствует, что получается еще красивее. Папа, папочка! Как все смеялись над твоей козой. Подумать только – пешком с козой до самого Витебска! Накормил свою птичку. А как звали козу? Зорька, Манька? Нет, не вспомнить.

Папа умер во сне. Смерть праведника. Они оба были праведниками, ее родители, – настоящими праведниками. И мама ушла легко и счастливо. Приехала проведать Арона с молодой женой, да так и упала на пороге. Арончик страшно плакал, горше всех детей. Конечно, еще совсем мальчишка, и сразу – круглая сирота. Почему она сама так мало горевала о папе? Бессердечная эгоистка! Нет, слишком многое тогда навалилось – замужество, Москва, Фанечка.