Там, где течет молоко и мёд - Страница 31

Я сразу понял, что это конец. Она отказалась меня видеть, не давала возможности ни утешить, ни поддержать. Может быть, даже, о ужас, она считала меня виновным? Один раз я все-таки пришел, но она принялась так страшно кричать, что сбежались соседи.

Через неделю ее тоже арестовали. Невинную, беззащитную женщину, замечательную певицу, красавицу! Я только успел забрать девочку. Да, единственное, что я сделал для нее, это отправил девочку к родственникам в Ленинград. Счастье, что в доме хранился адрес младшего брата.

– А сама женщина?

– Она умерла от пневмонии. В поезде, по дороге в ссылку.

– А стихи?! Вы можете почитать мне эти стихи?

– С радостью. Если вам интересно.

И если заплакать, то – о любви…

ГЛАВА 21. ПЕРЕСТРОЙКА

– Перестройка, твою мать, – говорит Катерина, – ждали-ждали, дождались!

В нашей школе раздают талоны на сапоги. Белые сапоги, кажется, итальянские. Очередь длинная и сосредоточенная, потому что училок у нас хватает, а талонов мало. Над очередью тихо парит атмосфера ревности и взаимной нелюбви.

Надо сказать, дело не только в сапогах, да еще итальянских. В последнее время вокруг творится полное безумие. В течение нескольких месяцев в магазинах вдруг пропали почти все продукты, стиральные порошки, шампуни, соль и спички. Потому что ходят самые ужасные слухи про наступающий голод и разруху. Ветеранам войны в ЖЭКе выдают «наборы» с гречкой и консервами, и папа каждый месяц добросовестно строится в очередь с такими же усталыми униженными стариками, хотя его печень совершенно не переносит жирную тушенку. Зато если перемешать ее с отварными макаронами, получится вполне сытный ужин для Саши – хирургу после долгого дня в операционной не до капризов! А с прошлой недели каждому прописанному жителю микрорайона начали выдавать продуктовые карточки – десяток яиц, масло, килограмм сахара в одни руки. При виде карточек мама чуть не потеряла сознание и стала потихоньку прятать сухой хлеб между простынями в шкафу.

Не дай мне Бог сойти с ума…

– Катя, все, уходим! – шепчу я. – Все равно ни твоего 40-го, ни моего 35-го не будет. Неходовые размеры не привозят. А Машке еще рано за такие деньги.

– Стой, – строго говорит Катерина, – мать называется! Это моей Ленке рано, а твоя скоро школу закончит!

– Вот-вот, только ей не хватает явиться в школу в белых итальянских сапогах. Вчера на воротах опять написали: «Бей жидов!» Я боюсь, понимаешь, я просто боюсь за нее!

– Глупости, – шипит Катерина, – не нагнетай, какие страхи в наше время! Фашисты, слава богу, давно вымерли. Вот я завтра у Валерика спрошу, что происходит на самом деле.

Нежным именем Валерик зовут Катиного мужа. Он милиционер. Огромный веселый дядька, пожалуй, не ниже Саши, но уж точно толще.

– Ну, спроси, спроси, – бодро отвечаю я, – может, Валерик махнет своей палочкой, и весь окружающий бардак полетит к чертям – и очереди, и карточки! А заодно и общество «Память».

– В этой стране нет будущего! – Саша взволнованно ходит по кухне.

В нашей пятиметровой кухне и мне не разбежаться, а тем более Саше, и я опасливо смотрю, как покачиваются чашки в буфете. Так Ленин ходил по камере в каком-то фильме, три шага в длину, два в ширину.

– Что ты смеешься, не понимаю! – обижается Саша. Мы на последнем дежурстве потеряли больного от отека легких. От элементарного отека легких, потому что закончились мочегонные, твою мать! Преступная бездарная страна!

– При чем здесь моя мать, в конце концов?! Вы что, сговорились с Катериной меня доконать? Русский язык формировался почти тысячу лет, и в нем достаточно слов, чтобы цивилизованный человек мог выразить все чувства, от гнева до восторга!

– Значит, недостаточно, – улыбается смущенно Саша. – По крайней мере таким цивилизованным людям, как мы с Катериной.

– Нет, ты подумай, – опять начинает Саша. – Дело не только в отсутствии денег. Коллективное бесконечное наплевательство! Детей заразили СПИДом из-за грязной капельницы! Во всем мире наркоманы болеют СПИДом, а у нас – дети! А ты посмотри, что творится в правительстве! Да зачем в правительстве, посмотри на нашу администрацию. В больнице теснота, послеоперационный блок сто лет не ремонтировали, инфекция бесконечная, а они продали этаж иностранцам! Теперь у нас в шикарных условиях лечатся с перепоя финские рабочие, а старый профессор заглядывает к ним в тарелку и глотает слюни. Зато на вырученные деньги вся верхушка поехала в Париж для обмена опытом! Хорошо, я не говорю про диссертацию, про международные конгрессы, но хотя бы без этого ежедневного унижения!

– Но что же делать? – спрашиваю я. – Какой выход?

– Выход только один – надо уехать. В Америку. Великая страна, что бы ни говорили. И там действительно существует равноправие. Ты знаешь, однажды американского дирижера спросили, сколько у него в оркестре евреев, так он не знал!

О господи! Это же из анекдота. Саша совершенно не помнит анекдоты.

– Послушай, – говорю я, – у нас уже есть одна великая страна. Может быть, выберем что-нибудь поскромнее?

– Что именно? Ты опять про свой Израиль? Романтика еврейского местечка? Или ты думаешь, весь мир нас дожидается?

Нет, я не думаю, что нас дожидается весь мир. Более того, я думаю, что нас не дожидается никто. Но я не хочу в Америку. Я боюсь. Я боюсь, что туда не пропустят маму с папой, я боюсь, что Машка уедет от меня, сядет в автомобиль и уедет в какой-нибудь другой далекий штат, говорят, там все студенты уезжают из дому. Я боюсь, что никому не понадобится моя музыка районного масштаба, и я переучусь на программиста и останусь одна-одинешенька с компьютером и молчаливым далеким Сашей…